Нити разрубленных узлов - Страница 73

Тем временем молитва стихла, и верующие начали один за другим медленно подходить к алтарю. Каждого из них прибоженный встречал улыбкой и накрывал своими ладонями замки пальцев, протянутые к нему. Накрывал, чуть сжимал, словно благословляя, и кивал, приглашая следующего. Своей очереди дождался и бальга. Впрочем, он задержался у алтаря не дольше, чем все предыдущие молельщики, и это явно не добавило радости взгляду прибоженного. А губы того продолжили улыбаться, приглашая подойти… меня?

Я невольно огляделся по сторонам, но зал уже почти опустел, у дверей оставались только Лус и Танна: первая явно не собиралась двигаться без очередного приказа, вторая ждала возвращения хозяина. Бальга же, заметив мое промедление, вопросительно приподнял бровь. Пускаться в объяснения было поздно, да и неуместно, поэтому я сделал то, что от меня ожидалось: подошел к алтарю.

Вблизи прибоженный показался мне еще моложе, чем издали, а может, таковым его сделало совершенно детское удивление при виде моих рук, спокойно опущенных по бокам. Чувствовалось, что он растерялся, не зная, как поступить с человеком, который в благословении вроде бы и не нуждается.

— Вы не молились вместе со всеми, — наконец пролепетал он, глядя на меня во все глаза.

— Не молился.

— Почему?

Да, совсем еще ребенок. Интересно, сколько лет ему было при посвящении?

— Я приехал сюда из других краев.

В обращенном на меня взгляде читалось, что если хранитель кумирни и знает о существовании мира вне Катралы, то не допускает, что там, за кромкой степей, жизнь идет другим чередом.

— Там небу не возносят молитвы?

— Там больше полагаются на самих себя. Но огонь сердца берегут так же, как и здесь, — добавил я, опасаясь, что все расширяющиеся глаза прибоженного могут лопнуть.

— И никто никогда не ходит в кумирни? — спросил он-она, понижая голос на каждом слове.

— Почему же, ходят люди. По праздникам. Или если в этом есть нужда. Но не каждый день, конечно.

— Не каждый день… — Прибоженный повернулся к бальге. — Не каждый день?

Голос звучал потрясенно. И испуганно. Как будто он-она услышал от меня нечто ужасное, наносящее удар в самое сердце. И блондин тоже это почувствовал, потому что посмотрел на меня с чем-то вроде осуждения. А потом перевел взгляд на прибоженного и ответил, как мне показалось, почти ласково:

— К тебе будут приходить. Всегда. Обещаю.

Он-она кивнул, правда, больше послушно, чем успокоенно, подобрал полы мантии и медленно отправился обратно, вверх по лестнице, переставляя ноги с таким заметным трудом, как будто шел на плаху.

* * *

— Наверное, я зря привел вас сюда, — сказал бальга, когда мы снова ступили на площадь, под лучи жаркого солнца.

— Почему зря?

— Вам не нужно было… сосредоточение.

Это верно подмечено. Я сосредоточен сейчас, как никогда за последние дни. К тому же публичные молитвы меня не привлекают. Скучновато и запутанно. Хотя…

Был миг, когда я поймал себя на мысли, что еще немного, и проникнусь песнью, звучащей с алтаря. Наверное, потому, что после ослепляющего белого света попал под золотой. А высокий двуглавый купол кумирни, который вроде должен был возносить сознание к небу, казалось, сдавливал виски, заставляя кровь биться в такт словам прибоженного.

Да, так и есть. Отец когда-то рассказывал о подобных ухищрениях зодчих. И о том, что Цепью градоустроения не поощряется насильственное воздействие на головы и умы — на него нужно получать высочайшее дозволение. Только сомневаюсь, что здесь кто-то задумывался о разрешении. Просто взяли и построили, чтобы…

— Вы правы. Не нужно. Но проповедь стоила того, чтобы ее слушать.

Бальга согласно кивнул:

— Эти слова… Они прекрасны. Но они только лишь предупреждают.

— А должны были бы приказывать?

В этом месте беседы, где любой другой человек вздрогнул бы, блондин, наоборот, замер, даже остановился. И это меня не слишком порадовало, потому что после кумирни, чьи стены дарили какую-никакую прохладу, солнце, казалось, обжигало сильнее, чем прежде.

— Не все люди ясно видят свой путь, — наконец отчетливо, хоть и очень тихо проговорил бальга.

Справив дела духовные, можно было отправляться обратно, домой, под каменные своды дома Кавалено, но время для беспрепятственного ухода с площади неожиданно истекло: немногочисленные прохожие, вместе с нами приходившие на молебен, лихорадочно расступились, двумя волнами откатившись в стороны и открывая нашим взглядам изящную фигуру эрриты Эвины.

Благороднейшая из благородных стояла у нас на пути, положив руки на синий пояс, словно в нем одном находила поддержку. Сегодня ее юбка была черной как ночь, но это еще больше оттеняло пронзительную белизну рубашки, простой, без всяких кружев и вышивок. Не попытались чем-то украсить свою одежду и слуги имения Фьерде, стоящие позади своей хозяйки, скорее наоборот, избавились от всего, что могло помешать…

Помешать действовать, конечно же.

Лицо эрриты выглядело безмятежно-спокойным, но словно передразнивая застывшие черты бальги, а не отражая то, что на самом деле творилось в душе женщины.

— Очередная молитва достигла небес? — невинно поинтересовалась Эвина.

— Как ей и полагалось, — подтвердил блондин.

— И в ней было упомянуто о прегрешениях, требующих искупления?

— Несомненно.

— И о душах, загубленных чужой волей?

Бальга чуть помедлил, но ответил:

— Человек всегда губит свою душу сам.

Эвина шутливо погрозила пальцем: