Нити разрубленных узлов - Страница 89

Я не хочу воевать со своими соплеменниками. И уж тем более не хочу воевать с теми, кто по праву рождения живет в здешних краях. Да, война способна развеселить дух и разбередить кровь, но лишь случайная, нежданная, непредсказуемая. А осознавать, что тебя ждут годы, состоящие из одних сражений… Скучно.

Стать хозяином какого-нибудь клочка земли? А дальше? Владения хороши для поколений, сменяющих друг друга, но здесь невозможно продолжать свой род, А если все же решишься, получишь в наследники вечно озлобленных или рабски покорных недокровок. Да и нести в себе они будут не твою кровь, а кровь сломанной тобой куклы. Темнота становится все гуще.

Зачем мне здесь жить? Зачем прыгать из тела в тело? Зачем умирать и снова рождаться? Смерть должна происходить лишь однажды, иначе жизнь перестает иметь цену. Туда-сюда, туда-сюда, как маятник… Себерро Рен никогда бы не признался даже самому себе, что стал часовым механизмом. Причем ущербным, ведь, когда завод кончается, приходится начинать все сначала уже среди других шестеренок. Неужели он ни разу не пытался повернуть ключ? Или решил, что проще давить чужую волю, а не помогать ей? Так на него скоро перестанет хватать кукол. Он же разборчив, если будет выбирать сам, возьмет не каждое тело, значит, рано или поздно окажется в тупике. Но пока эсса Рен живет одним мгновением, и ему этого достаточно.

Одним мгновением и для себя одного. Вот и ответ. Только что мешало делать это дома? Присутствие более сильных и могущественных персон рядом? Ну конечно. Не смельчаки проходят за «врата мечты», нет. Трусы, обиженные и обозленные на весь мир. А я не хочу находиться среди таких.

Почти ничего не видно. Но пальцам не нужен свет. Они легко справляются без помощи глаз, разрывая на полоски грубое полотно рубахи.

Я не примкну к твоей армии, Себерро. Не дождешься. Ты говорил, что умирать будет больно? Что ж, потерплю. Я ведь уже знаю, каково это. Это тебе наверняка было трудно в первый раз покинуть тело куклы, ты же пришел в этот мир по пути «вдоха», а я очень хорошо помню лезвие, взрезающее плоть. Мою плоть. Живую. Родную. Любимую.

Ты так долго живешь здесь, эсса Рен, что уже забыл о своей родине. Забыл о славе империи Дайа, славе, складывающейся из доблести и чести ее подданных. Забыл о главной заповеди, существующей с незапамятных времен. Правда, сейчас о ней многие забыли. К примеру, те, что распяли меня на пыточной скамье. Зато я помню. Помню по рассказам отца, хмуро глядящего в глубь бокала, на дне которого осталось всего несколько слез крепленого дарриваса…

Настоящий имперец никогда не поднимет оружие против другого имперца. Даже рискуя жизнью. Когда-то этот закон помог Дайе родиться и вырасти. А исчезая, уведет за собой в небытие и империю.

Я не стану драться с подданными моего императора. Я не стану примыкать к беглым трусам. Просто? Да. И главное, когда две дороги с перекрестка становятся для тебя непроходимыми, ты легко и смело шагаешь на оставшуюся. На свою последнюю дорогу…

Это не мое тело. И оно никогда не станет моим. В лучшем случае перестанет жать под мышками и в талии.

Это всего лишь одежда, ссуженная на время. И где-то в ее складках прячется прежний хозяин, мальчик, который хотел научиться бегать.

Я бы рад вернуть тело тебе, малыш. Но рядом нет того, кто бы умел изгонять демонов. Да и где его искать? Я не выйду за ворота этого дома. Меня попросту не выпустят. А драться… Извини, не получится. То, что хранится в моей памяти, не применить к твоей плоти, это я давно уже понял. Нужны годы работы, а их в моем распоряжении нет.

Не все полоски получаются одинаковыми, некоторые приходится сплетать вместе, но, думаю, они выдержат. В конце концов, ребенок весит немного. Главное, чтобы прочности веревки хватило для рывка. И еще нужно найти место.

За окном вспыхивает и не гаснет зарница. Еще одна. Новый день настает раньше срока? Быть того не может.

Цепляясь за камни, лезу вверх. Туда, где заканчивается кладка и начинаются деревянные плашки решетки. Хватаюсь за одну из них и чуть не падаю обратно в сопровождении насмешливого треска. Остатки ставен совсем рассохлись, надо же… Но рама должна выдержать. Нужно только закрепить веревку.

За окном собираются люди. Много людей. И все они серы, как женщина по имени Танна. Забавно смотреть; свет факелов желтый, белый, красноватый, а люди серые. Впрочем, не все. Вон там среди них тот, разноцветный. Правда, и он сейчас словно приглушил собственные краски, но все же я бы смог отыскать его в толпе. Даже с закрытыми глазами.

Еще один серый на лестнице. Что-то говорит, потом замолкает, и света вдруг становится больше, как будто зажигается еще один факел. Вот только этот свет…

Я помню его. Не могу не помнить, потому что точно так же сиял Себерро Рен в грязном подвале. Только теперь лучистое сияние проистекает из другого, намного более юного тела. Вместе с голосом. Голосом, пробирающим до костей…

Если слов серого человека я толком не мог расслышать, то эти чувствую кожей. И даже тем, что находится под ней. Они зудят, ноют, как свежие царапины, пытаются зарыться в плоть, словно личинки, чтобы там, внутри, окрепнуть, вырасти и…

К горлу подкатывает тошнота, но мой желудок давно уже пуст, и с губ срывается только горькая слизь, а сразу же после вынужденного отхаркивания становится ощутимо легче. Я все еще внимаю каждому слову из уст юноши в странной белой одежде, но теперь звуки голоса обтекают меня, а не пробивают насквозь.

Он говорит, говорит, говорит… Что-то о преступлении и искуплении. И люди, слушающие его, стоят неподвижно, словно боятся пропустить мимо ушей хоть один звук.